Карьера началась у меня не очень. В трудовой у меня записано «Уборщик промышленной территории». Дворник, да. Так я начал.
Первый рейсовый ЛИАЗ в сторону предприятия отходил где-то в шесть утра, по настроению водителя. Значит, мне нужно было вставать в пять часов утра. Противно орал будильник на моих китайских часах, я выключал его, вставал и плелся умываться. Отец все грозился разбить «эту визгливую хрень», но так и не тронул.
За дверью подъезда были сибирский январь и километр до автобусной остановки. Я шёл, потом садился на скамейку и ждал. Меня дважды принимали за замерзшего насмерть ранние неравнодушные граждане, потому что я на скамейке остановки сидел полностью неподвижно, пытаясь не впустить холод под одежду, присыпанный снегом. Я поблагодарил их за участие и заверил, что у меня всё в полном порядке, я просто вот так автобус жду.
На работе, в выстуженной кондейке, я менял обувь на безразмерные жесткие валенки, брал инструменты и шёл долбать, подметать и кидать. Черенок метлы я сломал уже на второй день работы, и потом вязал сразу четыре метлы в одну, к лому. Да, у меня тогда хватало дури, что бы подметать ломом.
Меня раздражало, что у пешни было такое узкое лезвие, и я пошёл в слесарный цех. Так я познакомился с дядей Ваней, кузнецом-инструментальщиком, а пешня обзавелась широким стальным лезвием.
Я был своим. ВОХРовцы постоянно звали меня на чай. Вика, диспетчер ГЩУ, утаскивала меня за шиворот, когда я зарабатывался, к ним, на ГЩУ — греться. Наверное, со стороны это смотрелось забавно — худосочная, невысокая девушка тащит за собой здоровенного парнягу. ГЩУ находился рядом с турбинным залом, и я млел не столько от тепла, сколько от мерного гула мощных машин, отдающегося вибрацией в полу.
Однажды я заработался настолько, что пальцы отказались разгибаться. Они так и застыли — по форме хватки лома. На улице было минус сорок три и ветер пять метров в секунду, если метеорологи не врали. Я стянул ставшими непослушными руки с лома, через верх, как шайбы с болта. Очень странное ощущение. Запястьями и локтями сложил инструмент на плечи, и пошёл, в свою кондейку. Сложил инструмент. От переобувания пришлось отказаться — я бы не смог тогда завязать шнурки на ботинках. Так и поперся — в рабочих валенках.
В автобусе я повернулся к кондукторше боком и сказал — «Вот, в кармане возьмите деньги сами. Я не могу.»
Невысокая темноглазая женщина сочувственно на меня глянула, и сказала — «Да ехай так.»
Открыть дверь ключом, когда у тебя пальцы не слушаются, да еще они в двойных варежках — тот еще квест. Помогла соседка, когда я в очередной, бессчетный уже раз, уронил связку ключей на пол подъезда. Она выглянула на предмет выяснить, кто там бряцает, увидела меня, выслушала и ужаснулась. И открыла мне дверь.
Я оказался, наконец, дома. Зубами стащил с рук варежки. Запястьями открыл кран-поворотник холодной воды. Сунул под хлынувшую из крана воду свои как будто чужие руки. И взвыл. Холодная вода обжигала, как кипяток.
Пальцы стали слушаться где-то примерно через полчаса. Я добавил горячей, и еще через час пошёл на вторую работу — я тогда был ещё лаборантом в НИИ, на полставки.
Я привык к холоду, но не могу сказать, что мне вот так он нравится. Наоборот, моим главным развлечением тогда было — после первой работы, на автобусной остановке, в ожидании автобуса, распахнуть тулуп и нагло пялился на пеструю стайку одетых совсем не по погоде студенток, «зато красиво», что бы предложить — «Давай погрею?»
Самая смелая, ну или наглая, подходила и прижималась ко мне своим дрожащим тельцем, греясь моим теплом. Я запахивал тулуп, обнимая и укутывая эту смелую девушку, что бы её согреть. Ведь снаружи было очень холодно.
